.
Она говорит:
– Здравствуй (и смущенно улыбается).
Ее смущение объяснимо – ее не ждали.
– Ничего, что я на «ты»?
– Ничего.
Дальше спрашиваешь:
– Ты одна?
Она вопросительно смотрит в ответ. Молчит.
Ты продолжаешь:
– Если ты старость, то где мудрость? Я слышал, вы бродите вместе.
Она говорит:
– Да мы едва знакомы. Нас молва связала ошибочно и формально. Я ее, мудрость то есть, даже вижу редко. Иногда она первая приходит к тем, у кого мне еще не положено бывать. Но это редко. Чаще я прихожу, а ее все нет и нет. Бывает, что и до самого конца нет ее. Так что не удивляйся. У меня клиентов намного больше, чем у нее.
Ты ей говоришь:
– Надо же… (и думаешь, чего бы еще спросить).
Потом спохватываешься:
– А опыт? Или душевный покой? Они где? Ну, должна же ты ходить с кем-то в паре.
Она говорит:
– Прости, но чаще всего в моей компании иные спутники: проблемы с памятью, геморрой, подагра, лишний вес. Есть еще повышенное давление, зависимость от уборной, нервное истощение, ночные страхи…
Кажется, разговор завязался, и ты подхватываешь ее интонацию:
– Желание рыться в воспоминаниях, брюзжать, критиковать времена и нравы.
Она кивает утвердительно:
– Да-да. Все так. Все именно так.
Опять наступает молчание. Она его нарушает.
– А где я буду жить? В смысле, где ты меня поселишь?
– А где ты обычно живешь?
– Я живу где придется, но предпочитаю фотоальбомы, старые вещи, коробочки с лекарствами, пустые флаконы от духов. Чепуху всякую. Впрочем, я не переборчива. Могу ночевать в костях, больных ревматизмом, или в глазной катаракте. Ты меня где поселишь?
– Обожди, обожди. Это бред какой-то. А где твои вещи? У тебя же нет вещей. (У нее действительно нет в руках ни чемодана, ни сумки.)
– В них нет нужды. Я живу без вещей. Точнее… Мои вещи – это люди. Мне приходится изнашивать их самих, а не ботинки или перчатки.
– Люди… Изнашивать… И меня?
– Теперь да. Ты удивлен? Да неужели? По правде сказать, я даже сама удивлена, что ты удивлен.
– Ну, не то чтобы удивлен… Теоретически я давно был готов. Я думал об этом. О тебе то есть, ждал… Но чтоб вот так… Вдруг… Слушай! А ты не могла бы…
Чтобы понять меня ей не нужно было дослушивать.
– Я могла бы. В смысле, я могу подождать. Могу. Прямо за дверью или подальше. (Ее голос неожиданно набирает металл и становится жестче.) Ты можешь отогнать меня на время диетами и спортзалом. Ты можешь удержать меня на расстоянии разными хитростями. Но ты должен понимать, что это будет временная победа. Окончательная победа будет за мной. (Она помолчала.) И за моей старшей подругой.
На этих словах ты инстинктивно крестишься. Надо креститься, когда речь заходит о старшей подруге старости. Та вслед за тобой крестится тоже.
Да-да, она крестится правильным крестом, ибо старость не безбожница. Она многое понимает и еще больше помнит. Она знавала и другие времена, когда все, кто попадал в область ее внимания помнили Бога и умели молиться. Теперь все несколько иначе. Даже совсем иначе. Но сама она вовсе не безбожница.
– Молиться надо, – говорит она чрезвычайно покорным голосом. – И когда вслед за мной придет та, чей приход я всегда отдаленно возвещаю, нужно будет тоже молиться. Сильно молиться. Люди об этом как-то подзабыли, а мне печально.
И тут она стала, вначале медленно, а затем все более оживленно, рассказывать о том, какие странные настали времена. Как ее заставляют завивать волосы и красить губы, танцевать и интересоваться политикой, путешествовать. О том, что она перестала сама себя в зеркале узнавать с тех пор, как появилась пластическая хирургия.
– Не то чтобы я стала красивее. Нет. Это мне как раз не к лицу. Но я чувствую, что поглупела. Я уже перезабыла половину сказок, которые знала, и скоро, боюсь, разучусь разговаривать с маленькими детьми.
Она говорила много и с чувством. Она почти разжалобила меня, и это даже становилось забавным.
Никому не понравится, если от него все шарахаются и в испуге разбегаются. Никому. И старости тоже.
Всем хочется, чтобы в ответ на их робкий стук в дверь хозяева открывали с радостью и улыбкой. Всем. Даже старости.
И когда я расчувствовался от ее рассказа, искра взаимной приязни неслышно сверкнула между нами.
– Ладно, говорит она. Ты извини за вторжение. Я пойду.
Я не смог попросить ее остаться.
– Я пока пойду. Но буду наведываться время от времени или смотреть на тебя издали. Так что ты, когда забудешь что-то (типа склероз) или не сможешь нитку в иголку вдеть, знай – это я рядышком хожу. На глаза лезть не буду. Ты мне симпатичен чем-то. Но буду потихоньку обычные твои волосы на седые менять, и всякое такое. У меня много невзрачных занятий.
С этими словами она пошла к дверям. А на пороге, обернувшись сказала:
– Ты только не бойся. И не нервничай. Я ведь не первый год рядом с тобой хожу. Просто время пришло открыто явиться. Все по плану идет. Своим чередом.
На этих словах она вышла. Не знаю, куда дальше пошла. Может, к соседям. Может, в сквер – на лавочке к кому-нибудь подсесть, познакомиться. Не знаю куда. Я не провожал.
Протоиерей Андрей Ткачев
