ТЫ ДОБРЫЙ. Я ТЕБЯ БУДУ ПОМНИТЬ.
Дом у железной дороги стоял, как забытая запятая между прошлым и настоящим. Кругом всё давно снесли: огороды, бани, даже тополя, что летом шептали друг другу о вечном. Только этот дом – одноэтажный, с облупленной краской и почерневшей крышей – держался.
В нём жил Пётр Ильич. Ему было под восемьдесят, и, кажется, всё уже перестало иметь значение. Кроме одного. Каждый год, в тишине перед Пасхой, он месил тесто, ставил куличи в духовку и красил три яйца: красное – как кровь, жёлтое – как солнце, синее – как небо. «На всякий случай», – говорил он себе, хотя кому и зачем, не знал уже и сам.
В тот год всё было, как всегда. До вечера Страстной пятницы. Петр Ильич сначала услышал тихий стук, словно кто-то сомневался. Потом снова – уже быстрее, дрожащей рукой. Он встал, опёрся на трость и открыл дверь.
На пороге стоял мальчишка. Усталый, с бороздками от слёз на щеках и рваной молнией на куртке.
– Вы... можно я тут... просто посижу немного? – спросил он почти шёпотом.
– Проходи, – сказал старик. И, словно сам себе, добавил: – Поможешь мне с изюмом. Тесто уже подошло. Только руки помой.
Мальчишка шагнул внутрь и сразу втянул носом запах: сладкий, тёплый, с ванилью и чем-то ещё – уютным, почти забытым. Он осторожно присел на край табурета, глядя, как старик склонился над миской с тестом.
– Ты откуда? – спросил Пётр Ильич, не оборачиваясь.
Тот пожал плечами.
– Просто ушёл… с интерната.
– Холодно же на улице. И поздно.
– Я не вор. Просто... устал. Там шумно. И никто не слушает. – Он замолчал, глядя в пол.
– А у меня тихо, – сказал старик. – Тут только поезд мимо идёт, и то редко. Раньше чаще ходили.
Он протянул ему чашку с изюмом. Тот взял её осторожно, как будто боялся испачкать.
– Бросай в тесто. И мешай рукой. Левой, если правша.
Мальчишка улыбнулся – впервые за вечер. Его пальцы утонули в тёплом, податливом тесте. Сухофрукты прятались в нём, как тайны, и от этого становилось легче.
Потом был чай. И разговор – не сразу, не быстро. Им некуда было спешить. Мальчишка сказал, что его зовут Лёшка. Что иногда он врёт, но только по мелочи. А Пётр Ильич рассказал, как когда-то на Пасху в его дом приезжали внуки – и бегали по двору, пряча яйца в траве.
– А теперь никто не приезжает?
– Все выросли. Или разбежались. Такое бывает.
На ночь Лёшка устроился на диване, под старым пледом в клетку. А под утро – тот самый момент, когда ночь замирает перед тем, как стать светом – он проснулся от звука. Пётр Ильич пел. Тихо, почти шёпотом, но с той силой, которая не требует голоса. Пел пасхальный тропарь – древний, как сама надежда.
Христос Воскресе из мертвых,
смертию смерть поправ,
и сущим во гробех
живот даровав.
Лёшка не знал слов, но почему-то понял.
Утро было ясным и тихим. Солнце только-только поднималось над стройкой за рельсами, окрашивая небо в бледно-розовый цвет. Пётр Ильич надел чистую рубашку, старый, но выглаженный пиджак и положил кулич на блюдо. Яйца – красное, жёлтое и синее – блестели, как маленькие шары света.
– Пасха, – сказал он. – Христос Воскресе, Лёшка!
Мальчишка кивнул, будто знал, как надо на это отвечать, но забыл слова.
Они сели за стол. Без суеты, без лишних слов. Пили чай с вареньем из черной смородины. Кулич крошился – густой, немного сухой, но удивительно вкусный.
– А можно… – начал Лёшка и замялся.
– Можно, – улыбнулся Пётр Ильич.
Мальчишка взял красное яйцо и осторожно постучал им по синему. Треск – и что-то зазвенело внутри. Смех. Тёплый, детский.
Когда они вышли на крыльцо, у дома остановилась машина. Встревоженная женщина выскочила почти на ходу. Увидев Лёшку, она кинулась к нему, обняла его крепко, как родного.
– Слава Богу… Мы ищем тебя с вечера, – говорила женщина. – Благодарю вас… от всей души…
Лёшка стоял рядом со стариком, опустив глаза. Потом поднял голову:
– Я не украл ничего.
– Я знаю, – ответил Пётр Ильич. – Ты мне помог.
Они пожали друг другу руки. И это рукопожатие было крепче многих объятий.
Когда всё стихло, и машина уехала, старик вернулся в дом. Стол уже был убран. На скатерти осталась только чашка и что-то ещё – сложенный вчетверо листок бумаги. Пётр Ильич развернул его. На детском рисунке был дом – его дом. Рядом – поезд и большое солнце. А в небе – разноцветные яйца. И под ними коряво, но старательно выведено: «Ты добрый. Я тебя буду помнить».
Старик долго смотрел на рисунок. Потом бережно прикрепил его к стене – прямо над календарём.
На следующее утро он снова начал месить тесто.
«На всякий случай», – подумал он. Но теперь уже точно знал – этот случай придёт.
Иногда не чудо приходит к человеку, а человек становится чудом для другого. Достаточно просто открыть дверь. Накормить. Послушать. Разрешить посидеть рядом. И тогда в дом возвращается Пасха. Не в виде грома и света, а в запахе кулича, в молчаливом рукопожатии, в словах, нацарапанных детской рукой: «Ты добрый. Я тебя буду помнить».
А если кто-то тебя помнит –
значит, ты есть.
Значит, жив.
Значит, не зря.
Леся Ким
